В фокусе. К 100-летию выхода «Философии культуры» Г. Зиммеля

Георг Зиммель (1858—1918) был одним из первооткрывателей моды как «индустрии»: до его трудов мода понималась прежде всего как игра, вносящая в жизнь требуемое разнообразие, и только Зиммель стал толковать моду как непосредственное выражение жизни современно-го горожанина. До Зиммеля в моде либо видели в основном притвор-ство, позволяющее строже развести социальные роли; либо отмечали попытку внести элемент авантюры в готовые социальные роли, доба-вить элемент имитации и переодевания. В результате мода оказывалась гораздо более скучной вещью, чем высокое искусство — мечта поэта или художника могла рваться в неведомые миры, тогда как творче-ство в области моды в лучшем случае выглядело попыткой примерить на себя чужой образ.

Зиммель заложил основы нового понимания моды прежде всего пото-му, что иначе понял саму жизнь. Жизнь, согласно Зиммелю, — не пустое пространство, заполненное вещами, ждущими своего смертного часа. Напротив, это непосредственное продолжение любых человеческих чувств, мыслей, побуждений; можно сказать, переживание в режиме реального времени. Чувство и мысль не были для него искусственны-ми конструкциями, которые человек накладывает на действительность, чтобы лучше приспособить ее к своим нуждам; напротив, они скорее были отзвуком, эхом действительности, вдохновляющим человека на реальное действие.

Такое доверие к жизни определило революцию в понимании моды. Во времена Зиммеля расхожее понимание моды связывало ее с богат-ством, с досугом самых богатых — в популярных книгах по истории, выпускаемых в конце XIX века, мода Средневековья или Возрожде-ния показывалась на примере одежд двора. Если свободу в создании моды, по застарелым мнениям, давала только высшая власть, то всем остальным оставалось только «гнаться за модой». Это выражение, ко-торое сейчас не может употребляться без снисходительной иронии, в XIX веке было единственным прямым способом описания отношения простого человека к моде: не имея возможности угнаться за властью, за богатством, терпя поражения в охоте за славой, он может гнаться за модой. И тогда житель пригорода может почувствовать себя принад-лежащим блистательному городскому миру, а житель города — участ-ником непреходящих ценностей высшего общества, элиты, которая ни перед кем не должна оправдываться.

Невротизм такого отношения к моде был мало приятен Зиммелю — его представление о «ценности» отличалось от общепринятого. В бы-товом смысле ценность — это то, что можно приобрести и потратить и что оценивается лишь с точки зрения получения удовольствия. Фигура фланера, открытая Бодлером и многократно осмыслявшаяся в XX веке (прежде всего в работах Вальтера Беньямина и Ричарда Сеннета), и есть наиболее убедительное выражение такой растраты, которая при этом ничего не созидает, ни во что не инвестируется, а представляет собой только предельно растянутое удовольствие.

В философии Зиммеля ценность стала пониматься иначе: не как «де-нежная стоимость», «накопленное богатство», а как сердцевина жизни человека. Человек всякий раз оценивает окружающий мир, прежде чем действовать; выносит суждения, прежде чем обрести полноту жизни. Широко открыв глаза, человек как представитель цивилизации при-сматривается к тому, что еще ценного может открыться ему в развер-нувшейся перед ним жизни, и делает глубокий вдох, «воспринимает в себя полноту жизни» перед тем, как производить новую оценку.

Такое понимание ценности как критерия, как суждения, как свое-образной сноровки, позволяющей выгодно обращаться с фактом жиз-ни и получать эмоциональную «прибыль» от любых открытий и рациональную «прибыль» от любого захватывающего опыта, — было неожиданным. Оно позволило связать рационализм, лежащий в осно-ве учебников и энциклопедий, воплощенный в научных формулах и схемах, с повседневным опытом освоения окружающего мира. Оказа-лось, что недостаточно просто систематизировать материал в катало-ге, делая потом однозначные «выводы»; только после того как человек пропустит знание через себя, открыв для самого себя новые грани дав-но знакомых вещей и состояний, можно сказать, что наука выполнила свою миссию.

Неслучайно, как вспоминали современники, автор «Философии культуры» был прилежным посетителем художественных салонов: его интересовали не вещи на своих местах, не произведения, про ко-торые известно, кто и зачем их создал, а неожиданные сочетания худо-жественных стилей, спонтанные и конфликтные проявления казалось бы предсказуемых тенденций в духовной жизни. Внимательно следя за жизнью крупных городов, Зиммель предпочитал видеть конфликт даже на магистральных путях развития искусства: как на центральных улицах города яснее всего становится видимо противоречие интересов горожан, так и на передовом крае развития искусства видно не только самоутверждение «авангардных» художников, но и их споры о реаль-ности красоты, о возможности обретения красоты в современности.

С таким глубоко личным подходом к окружающему социальному миру Зиммель и обратился к теме моды, развив ее и в отдельной кни-ге, и в наиболее авангардном разделе «Философии культуры». Как в жизни современных ему писателей и художников он не хотел видеть только конфликты амбиций и низких страстей, к чему склонялись прямодушные ученые-позитивисты, а стремился увидеть тяжбу о сущ-ности красоты, мучение об идеале, так и мода, с его точки зрения, да-леко выходит за пределы обычных амбиций, обывательского желания покичиться собой и принизить других. Неоспоримая заслуга Зимме-ля — он перестал видеть в моде мелодраму соперничества и раскрыл ее важнейший потенциал для прогресса — потенциал «социализации», вводящей человека в общество.

Конечно, рассуждал философ, человек начинает приобщаться к моде, пытаясь привлечь внимание окружающих, показать себя с луч-шей стороны или просто опередить других в большой игре стилей. Но весьма скоро мода из соперничества частных лиц превращается в непосредственное выражение общественной роли человека. Если бы мода не была механизмом социализации, она оставалась бы лишь услов-ным языком какого-то сообщества, исчезающим вместе с этим сообще-ством или после того, как были поколеблены его привилегии.

Прежде всего мода заставляет человека ставить ясные и понятные цели — некоторые из этих целей, такие как «здоровый образ жизни» или «коммуникабельность», определяющие характер нашей современной цивилизации, во времена Зиммеля только зарождались или же счита-лись свойством какой-то группы, а не целью каждого человека. Так, со-временные Зиммелю врачи, пропагандируя гигиену, меньше всего ду-мали о возможной моде на такой образ жизни — им важно было срочно предотвратить эпидемию или болезнь на производстве; на организм они смотрели как на «завод», нуждающийся в правильном снабжении: нуж-но было минимальными средствами добиться наибольшего результата. Тогда как Зиммель оценил роль не минимальных, а избыточных затрат в здоровом и счастливом развитии общества: именно избыточные за-траты позволяют создать идеалы, интересующие людей, законы обще-ственной жизни, возвращающие вкус к жизни, вдохновенные модные поветрия, которые позволяют отвлечься от текущих дел и представить себя как участника большой жизненной драмы с хорошим концом.

Другие столь же ясные и очевидные цели моды, согласно Зиммелю, — продемонстрировать свой вкус и вовлеченность в обмен актуальными сведениями и, главное, — показать, что в условиях современного шу-мящего города можно распоряжаться своим телом столь же безмятеж-но, как и в первоначальном диком состоянии. В философии Зиммеля измучившая всех со времен Ж.-Ж. Руссо дилемма «наивного дикаря» и «лукавого представителя цивилизации» была снята — философ по-казал, что и представитель цивилизации, надевая изящное украшение или разноцветное платье, точно так же пытается уловить природу, рас-твориться в природе, как и дикарь. Причем цель этого растворения — не экстатическое слияние, а обретение дистанции (в терминологии Ницше «пафос дистанции»): объективно увидеть свое собственное прошлое и справиться хотя бы с некоторыми трудностями, получившими «объек-тивацию» (один из любимых терминов Зиммеля). Модник вступает в игру вовсе не с другими членами сообщества, и нес самим собой, не с идеями, а с самой природой. Это позволяет ему объективно, на рассто-янии, как бы глазами самой природы увидеть и свое прошлое, и свои возможности, и общественные идеалы, к которым подталкивает его рас-пространяющаяся в обществе мода. Зиммелевский «щеголь», любящий избыток в моде, и доводящий модные тенденции едва ли не до абсурда, оказывается парадоксальным образом наилучшим выразителем «обще-ственного мнения» как общего мнения об «объективном».

Далее, именно мода является тем механизмом, который превраща-ет частные желания и стремления граждан в общественный идеал. На-пример, когда мода высших классов проникает в низшие классы, высшие классы сразу же от нее отказываются — если банальный газетчик увидел бы в этом пижонство высших классов, то Зиммель здесь усма-тривает становление самой идеи «общества». Как же с модой связано становление цивилизации нового времени, того, что называется теперь «модернити»? Если для высших классов многих поколений мода была драматическим самовыражением, попыткой выразить в форме одежды или в стилях мебели видение собственной бытовой судьбы (например, в чрезмерно откровенной одежде — открытость сплетням или в тяжело-весных нарядах — избыток текущих обязанностей перед государством или хозяйством), то для низших классов она стала знаком участия во всех сторонах общественной жизни. Получив ключи от модных стилей, низшие классы могут чувствовать себя такими же участниками «обще-го хозяйства» государства, как и высшие классы, независимо от того, какая доля в хозяйстве кому достается. И высший класс тоже, меняя моду, реорганизует собственное участие в политике — если раньше с помощью моды он «называл себя», сетуя на свою судьбу или поручая ее верховной власти, то теперь он становится участником распределе-ния благ, сначала символических (Зиммель говорил об этом задолго до Бурдьё с его идеей «символического капитала»), а потом и реальных. Зиммель действительно верил, что мода в XX веке перестанет быть вы-ражением имущественного неравенства, а напротив, превратится в ме-ханизм порождения социальной справедливости.

Где каждый класс контролирует развитие «своей» моды и созда-ет свои нормы обновления стилей в одежде или архитектуре, там нет общества — мода служит просто способом распространения воли го-сударства, а тенденции в архитектуре представляют собой тот язык, на котором власть разговаривает с народом. Тогда как в современном обществе, обществе сбывшейся современности (модерности), считал Зиммель, власть — переменная функция, а не постоянная: тот, кто ока-зался в русле моды, кто умеет предвидеть новые тенденции, тот бли-зок к тому, чтобы повлиять и на отдельные политические решения власти: он не просто предугадывает возможные повороты внутренней и внешней политики (это можно было делать и раньше, замечая «вея-ния в мире»), но активно программирует эти повороты, вводя новые стили ведения политики.

Но и эта мода, говорили Зиммель и его последователи, подчинена общественным идеалам. Скажем, если в былые века роскошь показы-вала могущество местной власти, то теперь она говорит о стремлении элит создать канон социального взаимодействия международного уров-ня, своеобразную дипломатию моды. Тогда как, напротив, распростра-нение простоты, умеренности и чистоты говорит вовсе не о том, что нравственный идеал скромности одержал победу, но лишь о достигну-том успехе в развитии общества — представитель элиты не нуждается в особых знаках отличия, чтобы в необходимом случае получить от обще-ства и моральную, и интеллектуальную, и трудовую поддержку.

Рассуждая о моде, Зиммель ссылался на понятие мимесиса, или под-ражания, центральное для всей европейской теории искусства. В клас-сической культуре, начиная с древних Афин, подражанием называли способность быть похожим на кого-то, «подражание природе» — умение действовать так, как действует природа, в том числе как она действует в самом человеке, когда не встречает помех. Поэтому противоречия между «воспроизведением образцов» и «творческим самовыражением» классическая культура не знала — напротив, творческое самовыраже-ние только и должно было выявить свойства природы, подражающей другой природе. Мода, по мнению Зиммеля, позволяет вернуться к классическому пониманию подражания: отстаивая в моде свою инди-видуальность, человек позволяет действовать в себе общей природе — потому что всякое его стремление к индивидуальности отливается в какую-нибудь «форму», поглощаемую общей природой. Природа, как продолжение человеческих стремлений, по учению Зиммеля, способна поглотить любые необычные формы, созданные человеком и челове-чеством, превращая их в метафоры желаний.

В отличие от Ролана Барта, который, как все помнят, в «Системе моды» (1967) утверждал, что мода может манипулировать любыми же-ланиями, придавая им смысл точно так же, как языковая система при-дает смысл отдельным словам, Зиммель считал, что желание никогда не может полностью стать предметом манипуляций. Человеком, конеч-но, владеет множество страстей, он часто становится их жертвой и ча-сто пытается наделить некоторые из них новым смыслом. Но в системе Зиммеля все желания блекнут перед одним большим и неоспоримым — стремлением слиться с природой, ощутить полноту природной жизни в самом себе, чтобы потом уже с полным правом найти в себе правду жизни, спастись от истеричного отчаяния. И это желание и движет мо-дой, при всей пестроте тенденций. Мы и сейчас видим, как стремление к прогрессу вдруг оборачивается «биологическими» мотивами, желание подчеркнуть политический прогресс современной цивилизации — ре- тромотивами, которые выглядят как почки, из которых проклевывают-ся достижения сегодняшнего дня. Мы видим, что и странное переплете-ние техно- и биомотивов, и ретроволны, и кибербиоэстетика подиумной моды, и многие явления, к которым мы уже успели привыкнуть почти как к «естественным», говорят именно о таком возвращении к природе, с тайным замыслом гармонизировать социальный мир.

Конечно, далеко не все замыслы становятся реальностью: стремление исследовать все существующие вокруг формы само нуждается в новой форме мысли, чтобы зазвучать в полную силу для новых поколений. Большой проект Зиммеля исследовать сущность желания и выявить за-коны «объективации форм» был осуществлен только отчасти. После-дующая философия не стала останавливаться на «жизненном порыве» как лучшем средстве подражания природе; она стала анализировать те свойства языка, которые позволяют нам говорить о реальности приро-ды. Исследование реальности оказалось тесно переплетено с исследо-ванием языка: именно это мы знаем по структурализму и постструк-турализму с их неоценимым вкладом в исследование значений в моде (семиотики моды). Но 100-летний юбилей книги Зиммеля — лучший способ вспомнить если не о заслугах философа перед наукой о моде, то по крайней мере об особом благородстве его мысли.

Избранное. Том второй

Следует ли носить широкие или узкие юбки, взбитые или округлые прически, пестрые или черные галстуки, нет и следа целесообразности. Модным подчас становится столь уродливое и отвратительное, будто мода хочет проявить свою власть именно в том, что мы готовы принять по ее воле самое несуразное; именно случайность, с которой она предписывает то целесообразное, то бессмысленное, то безразличное, свидетельствует о ее индифферентости к объективным нормам жизни и указывает на другую ее мотивацию, а именно на типично социальную как единственно остающуюся вероятной. Эта абстрактность моды, основанная на ее сущности и придающая модному в качестве известной «отчуж ==269 денности от реальности» известный эстетический оттенок часто в совершенно неэстетических областях, присутствует и в истории. Нам известно, как в далекие времена каприз или особая потребность отдельных лиц создавали моду - средневековая обувь с длинным, узким носком возникла вследствие желания знатного господина ввести форму обуви, скрывающую нарост на его ноге, юбки на обручах - по желанию задающей тон дамы скрыть свою беременность и т.д. В противоположность такому происхождению моды по чисто личным мотивам, мода в настоящем все больше связывается с объективным характером трудовой деятельности в сфере хозяйства. Не только где-нибудь возникает предмет, который затем становится модой, но предметы специально создаются для того, чтобы стать модой. В определенные периоды новая мода требуется a priori*, и тогда находятся изобретатели и предприятия, занятые исключительно в этой сфере. Связь между абстрактностью вообще и объективной общественной организацией проявляется в безразличии моды как формы к каждому значению ее особых содержаний - и в ее все более решительном переходе к социально продуктивным хозяйственным образованиям. Тот факт, что сверхиндивидуальность ее внутренней сущности охватывает и ее содержание, находит свое выражение в том, что деятельность в области моды является оплачиваемой профессией, занимающей на больших предприятиях «положение», которое настолько дифференцировалось от личности, как дифференцируется объективная должность от занимающего ее субъекта. Мода может, конечно, иногда получать объективно обоснованные содержания, однако оказывать действие как мода она может лишь тогда, когда ее независимость от всякой другой мотивации становится позитивно ощущаемой, подобно тому как наши соответствующие долгу действия лишь тогда становятся вполне нравственными, когда нас обязывают к этому не их внешнее содержание и цель, а только тот факт, что это долг. Поэтому господство моды особенно невыносимо в тех областях, где значимость должны иметь лишь объективные решения; правда, религия, научные интересы, даже социализм и индивидуализм были вопросом моды, но мотивы, по которым эти содержания жизни следовало принимать, находятся в абсолютной противоположности к полной необъективности в развитии моды, а также к той эстетической привлекательности, которую придает моде дистанция от содержательных значений * Априорно, изначально (лат.) ==270 вещей и которая в качестве момента подобных решений в последней инстанции совершенно неприемлема и придает вещам оттенок фривольности. Общественные формы, одежда, эстетические суждения, весь стиль человека находятся в постоянном изменении под действием моды, но мода, т.е. новая мода, находит себе применение лишь в высших сословиях. Как только ее начинают перенимать низшие сословия, тем самым переходя поставленную высшими сословиями границу, прорывают единство их символизированной таким образом сопричастности друг другу, высшие сословия сразу же отказываются от данной моды и принимают новую, которая позволяет им вновь дифференцироваться от широких масс, и игра начинается вновь. Ведь низшие сословия взирают и стремятся вверх, и это удается им более всего в тех областях, где господствует мода, ибо они наиболее доступны внешнему подражанию. Этот же процесс идет между различными слоями высших сословий. Часто можно заметить, - чем ближе различные круги подходят друг к другу, тем безумнее становится внизу стремление к подражанию, а наверху бегство к новому; всепроникающее денежное хозяйство заметно ускоряет этот процесс и делает его зримым, ибо предметы моды, как внешняя сторона жизни, в первую очередь доступны при наличии денег, поэтому в обладании ими легче установить равенство с высшим слоем, чем в других областях, требующих индивидуального, не покупаемого за деньги подтверждения. В какой степени этот момент различения - наряду с моментом подражания - составляет сущность моды, показывают ее проявления там, где в общественной структуре отсутствуют находящиеся друг над другом слои; тогда процесс, связанный с модой, охватывает близко друг от друга расположенные слои. О нескольких примитивных народах сообщают, что близко расположенные и живущие в совершенно одинаковых условиях группы часто следуют совершенно различным модам, посредством которых каждая группа выражает свое единение внутри и дифференциацию вовне. Вместе с тем мода охотно привозится извне, и внутри данного круга ее ценят особенно высоко, если она возникла не в нем; уже пророк Софония неодобрительно говорит о знатных, носящих одежду иноплеменников. В самом деле, создается впечатление, что экзотическое происхождение моды особенно способствует сплочению круга, где она принята; именно то, что она приходит извне, создает ту особую и значимую форму социализации, которая устанавли ==271 вается посредством общего отношения к находящемуся вовне пункту. Иногда кажется, что социальные элементы, подобно осям глаз, лучше всего сходятся в точке, не слишком близко расположенной. Так, роль денег, следовательно, предмета наибольшего общего интереса, у примитивных народов часто играют завезенные извне предметы; в ряде областей (на Соломоновых островах, в Ибо на Нигере) развилась своего рода промышленность по изготовлению из раковин или других предметов денежных знаков, которые затем курсируют не в месте их изготовления, а в соседних областях, куда их экспортируют - совершенно так же, как в Париже часто создаются вещи с тем, чтобы они стали модой где-нибудь в другом месте. В самом Париже мода отличается наибольшей напряженностью и примирением ее дуалистических элементов; индивидуализм, внимание к тому, что к лицу, играет там значительно большую роль, чем в Германии; однако при этом известные широкие рамки общего стиля актуальной моды строго сохраняются, вследствие чего отдельное явление никогда не выпадает из общего, а может только подниматься над ним. Там, где одна из обеих социальных тенденций, необходимых для установления моды, - а именно, потребности в единении, с одной стороны, и в обособлении - с другой, отсутствует, мода не будет установлена, ее царство кончится. Поэтому в низших сословиях мода редко бывает разнообразной или специфичной, поэтому моды у примитивных народов значительно стабильнее наших. Опасность смешения и стирания различий, которая заставляет классы культурных народов прибегать к дифференцированию в одежде, поведении, вкусах и т.д., часто отсутствует в примитивных социальных структурах, которые, с одной стороны, более близки коммунизму, с другой - более твердо и решительно держатся за существующие различия. Именно посредством дифференциаций держатся вместе части группы, заинтересованные в обособлении: походка, темп, ритм жестов несомненно в значительной степени определяются одеждой, одинаково одетые люди ведут себя сравнительно одинаково. В этом есть еще один момент. Человек, который может и хочет следовать моде, часто надевает новую одежду. Новая же одежда больше определяет нашу манеру поведения, чем старая, которая в конце концов меняется в сторону наших индивидуальных жестов, следует каждому из них и часто передает мельчайшие особенности наших иннерваций. То, что мы в старой одежде чувствуем себя «уютнее», чем в новой, означает только, что новая одежда заставляет нас принять закон ее ==272 формы, который при длительной носке постепенно переходит в закон наших движений. Поэтому новая одежда придает известную надиндивидуальную равномерность в поведении; прерогатива, которой одежда в зависимости от того, насколько она нова, обладает над тем, кто ее носит, ведет к тому, что люди, строго следующие моде, иногда кажутся относительно стандартными. Для жизни Нового времени с ее индивидуалистическим расщеплением этот унифицирующий момент моды особенно значителен. У примитивных народов мода менее многообразна, т.е. более стабильна, также и потому, что их потребность в новых впечатлениях и формах жизни, оставляя полностью в стороне социальное воздействие этой потребности, значительно меньше. Изменение моды свидетельствует о некоторой утрате нервами остроты раздражаемости; чем более нервна эпоха, тем быстрее меняются ее моды, ибо потребность в изменении раздражения - один из существенных компонентов моды, тесно связанный с возбуждением нервной энергии. Уже это служит причиной того, что мода устанавливается в высших сословиях. Что касается социальной обусловленности моды, то в качестве примера ее цели соединения и обособления могут служить два живущих по соседству примитивных народа. Кафры обладают очень расчлененной социальной иерархией, и у них мода, хотя одежда и украшения регулируются и ограничиваются законами, достаточно быстро меняется; напротив, у бушменов, у которых вообще еще нет классов, мода вообще отсутствует, т.е. отсутствует интерес к изменению одежды и украшений. Именно эти отрицательные причины иногда препятствовали в высоких культурах образованию моды, и совершалось это вполне сознательно. Так, во Флоренции около 1390 г. в мужской одежде, по-видимому, вообще отсутствовала мода, так как каждый старался одеваться особым образом. Здесь, следовательно, отсутствует один момент, потребность в соединении, без которого моды быть не может. С другой стороны, у венецианских нобилей, как сообщается, не было моды потому, что все они по определенному закону должны были одеваться в черное, чтобы их незначительное число не было замечено массами. Здесь, таким образом, моды не было потому, что отсутствовал ее другой конститутивный момент, - высший слой намеренно избегал отличия от низших слоев. Кроме этого направленного вовне негативного момента, одинаковость в одежде - чем, очевидно, можно было символизировать внутреннюю демократию этой аристократической корпорации: внутри нее также не должна возникать мода, которая могла бы служить кор ==273 релятом для образования среди нобилей в какой-то степени различных слоев. Траур, особенно у женщин, также относится к тем явлениям в моде, которые имеют негативное значение. Изоляция или отличие и соединение или равенство, правда, имеют место и здесь. Символика черной одежды как бы выделяет скорбящих из числа пестрой массы других людей, будто они вследствие своей связи с умершим принадлежат в известной мере царству ушедших из жизни. Поскольку это по своей идее для всех скорбящих одинаково, они в таком отъединении от мира как бы полностью живых образуют идеальное сообщество. Однако поскольку это объединение по своей природе не социально - это только равенство, а не единство - то здесь также отсутствует возможность моды. Социальный характер моды подчеркивает то обстоятельство, что даже там, где в одежде выражены ее моменты обособления и соединения, отсутствие социального намерения в этом акте ведет к ее полной противоположности, а именно, к принципиальной неизменности траурного одеяния. Сущность моды состоит в том, что ей следует всегда лишь часть группы, группа же в целом находится только на пути к ней. Как только мода полностью принята, т.е. как только то, что первоначально делали только некоторые, теперь действительно совершается всеми без исключения, что и произошло с некоторыми элементами одежды и форм общения, это больше не называют модой. Каждое дальнейшее распространение моды ведет к ее концу, так как уничтожает различение. Тем самым она относится к явлениям того типа, стремление которых направлено на все большее распространение, все большую реализацию, - но достижение этой абсолютной цели привело бы их к внутреннему противоречию и уничтожению. Так, цель нравственных стремлений состоит в святости и несовратимости, тогда как подлинная заслуга нравственности состоит, вероятно, только в усилиях для достижения этой цели и в борьбе со все еще ощущаемым соблазном; так, труд часто рассматривается лишь как средство достигнуть наслаждения длительным покоем и отдыхом, однако при полном достижении этого пустота и однообразие жизни уничтожают весь смысл движения к этой цели; по поводу социализирующих тенденций общественного устройства часто говорят: они обладают ценностью, пока

Килошенко М.И. Психология моды . – СПб., 2000. Учебник, позволяет многое узнать о том, как люди выстраивают отношения с модой. Глава 7 – Психология выбора модной одежды .

Зиммель Г. Философия моды . (1905.) Родоначальник понятия Теория моды. Размышления Александра Маркова об этой работе .

Зиммель Г . Избранное (Лики культуры) : в 2. Т.1: Созерцание жизни. Мода /Г. Зиммель. – М.:Юрист, 1996.

Барт Р . Система моды . Статьи по семиотике культуры. М. Изд-во им. Сабашниковых, 2004.

Гофман А.Б. Мода и люди . Новая теория моды и модного поведения. 4-е издание, исправленное и дополненное. М, 2010

Сведсен Л. Философия моды . – М., 2007. Прочитать или

Кавамура Юнийа. Теория и практика создания моды . – М., 2009. Социологический анализ практики создания и потребления моды.

Уилсон Э. Облаченные в мечты: мода и соверменность. – М., 2012. Почитать

Гофман А.Б. Мода и обычаи //Рубеж, 2002, №3.

Зиммель Г. Психология моды //Научное образование. 2001, №5.

Вайнштейн О. Б. Одежда как смысл: идеологемы современной моды. // Иностранная литература. 1993. № 7. С. 224–232. – в сети не найдено

Речь сегодня пойдёт о работе Г.Зиммеля с гордым именованием "Мода" или "Философия моды" - кому как угодно (кстати оба названия вполне таки адекватны содержанию).
Прочёв сабж трижды, я написал рецензию, которую теперь готов претворить в статью для её отправления на конференцию в Рубежном. Поскольку информ. лист требует от меня тезисов на 3-4 страницы, то ни о каком разгуляй-твори в конечном варианте дело не идёт, - засим в моей первой попытке оформить мысли касательно данной тематики, мне предстоит своеобразный брейншторм, отчасти даже поток сознания, который впоследствии будет сведён к связному тексту, и уж затем к тезисам. Пространством для моего брейншторма станут страницы дневника, так что, несуществующий читатель, приготовься следить за поточными разрешениями над текстом.
Приступим.

Немецкий учёный Георг Зиммель сыграл существенную роль в становлении социологии как самостоятельной науки, однако многие его работы представляют собой в полной мере и философские исследования. Зиммель отмечал, что в его понимании социология - это, прежде всего, социологический метод, который применим в любой научной сфере . В своих работах он постарался реализовать подобный методологический подход, и результатом его деятельности стал метод, получивший название формальной социологии. Центральную роль в применении данного метода играют логические связи и структуры, вычленение форм социальной жизни из их содержательных отношений и исследование этих форм самих по себе. Этот подход Г.Зиммель применял в аналитике самых различных модусов Бытия: от философии культуры до проблематики денег. Одной из его известных работ, положивших начало целому течению социологических, культурологических и философских исследований, стало эссе "Мода", изданное в???? году, и оказавшее колоссальное влияние на интерпретацию и понимание феномена моды: "..до его трудов мода понималась прежде всего как игра, вносящая в жизнь требуемое разнообразие, и только Зиммель стал толковать моду как непосредственное выражение жизни современно­го горожанина."

Зиммель раскрывает феномен моды из предпосылок собственной онтологии, а именно из представления о жизни как борьбе противоположных сил, стремящихся получить полное выражение, но ограниченных в своей интенции пространством действительного: "В каждой деятельности, даже самой исчерпывающей и плодотворной, мы ощущаем нечто, еще не получившее полного выражения. По мере того как это происходит посредством взаимного ограничения наталкивающихся друг на друга элементов, в их дуализме открывается единство всей жизни" . Согласно его мнению, в жизни духа подобный дуализм выражается в одновременном стремлении человека к постижению всеобщего и единичного. Он выделяет наличие подобного дуализма и в социальной жизни, где история формируется в борьбе и компромиссах, которые свершаются на фоне колебательного процесса интеграции индивида в социальную группу и выхода из нее: "каждая существенная форма жизни в истории нашего рода представляет собой в своей области особый вид соединения интереса к длительности, единству, равенству с интересом к изменению, к особенному, неповторимому."

Одним из психологических воплощений подобных социальных флуктуаций согласно Г.Зиммелю является тенденция к подражанию. Данный феномен обладает огромным значением в социальной жизни; наиболее важной его функцией является предоставляемая для индивида возможность безболезненного вхождения во всеобщее (социальное), способность " целенаправленной и осмысленной деятельности и там, где нет ничего личного и творческого" . В качестве антитезиса, или противоборствующей подражанию психологической интенции, выступает стремление к обособлению, к развитию сугубо индивидуальных, дифференцирующих взглядов. Зиммель определяет данное стремление как основное качество человека телеологического, обладающего личной целью, выпадающего из общности социального процесса. Борьба этих двух направленностей в той или иной степени формируют социальную историю, историю, черпающую своё начало в глубинных побуждениях внутреннего мира отдельной личности, и восходящих к объективации в событии.

Условиями этой борьбы обусловлен феномен моды, которая выступает как единое образование, вбирающее в себя противоположные течения жизни и придавая им равные права. Согласно Г.Зиммелю, в момент модной интеракции индивид подражает некоему образцу (высказыванию), и в то же время он дифференцируется из общественной сплошности, присоединяясь к определенному классу последователей данного тренда. Видимо, именно из этой предпосылки, немецкий социолог формулирует достаточно сомнительное утверждение о том, что мода должна непременно носить классовый характер, а модный образец будет непременно черпать свои истоки в высшем классе, и лишь затем опускаться к низшему. Значимость исторического присутствия феномена моды, согласно Г.Зиммелю, сводится к необходимости в умиротворении двух противоположных интенций человеческой натуры посредством совместной их реализации в условиях данной индивидуальной и общественной культуры.

Ключевыми особенностями феномена моды, по мнению Г.Зиммеля, являются её классовый и игровой характер (" она всегда носит классовый характер ", "как только моду начинают перенимать низшие сословия... высшие сословия сразу же отказываются от данной моды и принимают новую...и игра начинается вновь" ), способность к передаче посредством тренда любого содержания (" мода, как кажется, и in abstracto" может взять любое содержание; каждая форма одежды, искусства, поведения, мнений может стать модой ") , способность снимать этическую и эстетическую ответственность с наследователя тренда (" мода поддерживается социальным кругом, который требует от своих членов взаимного подражания и тем самым освобождает индивида от всякой ответственности - этической и эстетической "), способность нести усиленное ощущение настоящего (" пока она [мода] в расцвете, дает нам такое сильное чувство настоящего, как немногие другие явления" ).

Как мы уже отмечали, Г.Зиммель акцентировал особое внимание на классовом характере моды; согласно его мнению мода непременно зарождается в высших классах и, при постепенном переходе к классам низшим, утрачивает своё значение, вплоть до становления в качестве антимоды. Причину подобного положения дел Г.Зиммель видит в особенности функционирования механизма моды, которая "состоит в том, чтобы внутренне соединить определенный круг и вместе с тем отделить его от других ". Посредством акта принятия моды представитель класса высказывает своё единство с данными общественными кругами, и подчеркивает "о тъединение этой группы от ниже ее стоящих ". Подобная точка зрения требует корректировки, особенно в условиях современности, когда можно с уверенностью отметить внеклассовость моды, её одновременное потребление представителями разных классов. Здесь стоит отметить интенцию к бытию моды внутри не класса, но субкультуры, внутри группы людей, обладающих некими общими представлениями и понятиями, в рамках которых и зарождается модный тренд. Сегодня мода может кочевать от одной субкультуры к другой, но зачастую социальные группы остаются безразличны к модам других групп.

Вероятней всего, Г.Зиммель также заблуждался, утверждая, что новая мода берёт исток именно у высших классов: "новая мода находит себе применение лишь в высших сословиях ", поскольку сегодня мы видим, что модным образцом может стать совершенно любое событие (пример harlem shake). Таким образом, понимание моды как межклассовой игры, нельзя более считать легитминым. Однако, подобные заблуждения немецкого учёного не вносят разлада в общую концепцию, поскольку, даже в условиях внеклассового функционирования моды, её механизм в рамках положенной онтологии может быть сведён к попытке дифференциации индивида в отдельной социальной группе, т.е. в выражении причастности ей.

Еще одним недостатком данной концепции является утверждение об освобождении "индивида от всякой ответственности - этической и эстетической" в случае наследования модному образцу. Здесь Г.Зиммель имеет ввиду тот факт, что следуя некоторому тренду, человек освобождается от довлеющего личного выбора, он плывет " в широком социальном фарватере" и, тем самым, преодолевает экзистенциальное чувство застенчивости, вступает в социальную жизнь. Здесь необходимо вспомнить пример субкультуры "стиляг" в СССР, которые как раз таки в полной мере несли как этическую, эстетическую, так и уголовную ответственность перед социальным большинством. Чтобы следовать моде необходимо было обладать особым рвением и даже смелостью, последствия наследования тренда могли быть крайне суровыми. Модные образцы неоднократно проистекали из откровенно протестующих субкультур: панки, хиппи, пост-рокеры и пр. создавали свои собственные поведенческие линии, следование которым приводило к отторжению обществом, к попаданию в положение маргинала. Таким образом, тезис об освобождении индивида от ответственности не может быть легитимным.

В своём исследовании Г.Зиммель также допускает ряд второстепенных заблуждений в развертывании феномена моды, которые впоследствии будут заимствовать другие исследователи. Здесь мы можем выделить акцент на большей вовлеченности в мир моды женщин, а не мужчин (хотя в любые эпохи мы можем говорить о равнозначимости страсти женщин к одежде, а мужчин к коням, пусть даже железным); акцент на временности моды (хотя выделить пределы подобной краткосрочности достаточно тяжело, - наличествуют моды-однодневки и моды, царящие на протяжении нескольких десятилетий) и пр. Подобные неточности простительны в первоисточнике, но непростительны при заимствовании, и здесь важно выявлять погрешности эмпирическим путём с целью прояснения сущности исследуемого понятия.

Эссеистический жанр "Философии моды", а также принцип восхождения от абстрактного к конкретному, позволяет Г.Зиммелю выдвигать достаточно любопытные замечания, способные выделить важные черты феномена моды, как, например: "полное послушание моде можно получить также из оппозиции ей ", или "мода - также одна из тех форм, посредством которых люди, жертвующие внешней стороной, подчиняясь рабству общего, хотят тем полнее спасти внутреннюю свободу ", или "частое изменение моды ведет к невероятному порабощению индивида и тем самым является одним из дополнений к увеличившейся общественной и политической свободе " и пр.

Подобные замечания вносят частные штрихи в общую картину понятия, данную Г.Зиммелем. Автор определяет понятие моды как в границах онтологии и философии истории, так и в рамках собственного метода - формальной социологии, и, несмотря на некоторые неточности, данное определение остается актуальным и сегодня: «неоспоримая заслуга Зимме­ля — он перестал видеть в моде мелодраму соперничества и раскрыл ее важнейший потенциал для прогресса — потенциал «социализации», вводящей человека в общество». Мы можем признать его позицию в целом достаточно непротиворечивой, и обладающей колоссальной потенцией к развёртыванию в рамках современного дискурса моды.

1. Александр Марков "Георг Зиммель: оживающая мода"

2. Г.Зиммель "Мода"

Зиммель Г. Избранное. пер. с нем. в 2 томах. т. 2. Созерцание жизни. М., 1996. 607 с.

Мода

То, как нам дано постигать явления жизни, заставляет нас

в каждом пункте существования ощущать множество сил,

причем таким образом, что каждая из них в сущности

стремится выйти за пределы действительного явления, теряет

свою бесконечность, наталкиваясь на другую, и переводит ее

просто в напряжение и стремление. В каждой деятельности,

даже самой исчерпывающей и плодотворной, мы ощущаем не-

что, еще не получившее полного выражения. По мере того как

это происходит посредством взаимного ограничения наталки-

вающихся друг на друга элементов, в их дуализме открывается

единство всей жизни. И лишь поскольку каждая внутренняя энер-

гия стремится выйти за пределы видимого выражения, жизнь

обретает то богатство неисчерпанных возможностей, которое

дополняет ее фрагментарную действительность; только это по-

зволяет предвидеть в ее явлениях более глубокие силы, не

разрешенные напряжения, борьбу и мир в большем объеме,

чем выражено в их непосредственной данности.

Этот дуализм не может быть непосредственно описан, он

может быть только почувствован по отдельным противополож-

ностям, типичным для нашего бытия, как последний формооб-

разующий фактор. Первое указание дает физиологическая ос-

нова нашего существа: оно нуждается как в движении, так и в

покое, как в продуктивности, так и в рецептивности. В жизни

духа этот дуализм выражен в том, что мы, с одной стороны,

стремимся к всеобщему, с другой - к постижению единичного;

первое дает нашему духу покой, обособленность позволяет ему

двигаться от одного случая к другому. То же происходит и в

эмоциональной жизни: мы так же ищем спокойной самоотдачи

людям и вещам, как энергичного самоутверждения по отноше-

нию к тем и другим. Вся история общества проходит в борьбе,

компромиссах и в медленно достигаемых и быстро утрачивае-

мых примирениях, которые совершаются между растворением

в нашей социальной группе и выходом из нее. Воплощаются ли

колебание нашей души между этими полюсами философски в

противоположности между учением о всеединстве и догмы о

несравнимости, в для-себя-бытии каждого элемента мира или

в практической борьбе в виде противоположности между соци-

ализмом и индивидуализмом, это всегда одна и та же основная

форма дуализма, которая в конце концов находит свое выра-

жение в биологии как противоположность наследственности и

изменения - первая является основой всеобщности, единства,

успокающего равенства форм и содержаний жизни, второе -

движением, многообразием отдельных элементов, беспокойным

развитием индивидуального содержания жизни и перехода его

в другое. Каждая существенная форма жизни в истории нашего

рода представляет собой в своей области особый вид соеди-

нения интереса к длительности, единству, равенству с интере-

сом к изменению, к особенному, неповторимому.

В социальном воплощении этих противоположностей осно-

вой одной из этих сторон служит большей частью психологи-

ческая тенденция к подражанию. Подражание можно опреде-

лить как психологическое наследие, как переход от групповой к

индивидуальной жизни. Его привлекательность состоит преж-

де всего в том, что представляет нам возможность целенап-

равленной и осмысленной деятельности и там, где нет ничего

личного и творческого. Подражание можно было бы назвать

порождением мысли и бессмыслия. Оно дает индивиду уверен-

ность в том, что он в своих действиях не одинок и возвышается

над предшествующими выражениями этой деятельности, как

бы стоя на прочной предшествующей основе, которая освобож-

дает теперешнюю от трудности самой нести себя. Подражание

дает нам на практике своеобразное успокоение, подобное тому,

которое мы ощущаем в теории, когда подводим отдельное яв-

ление под общее понятие. Подражая, мы переносим на другого

не только требование продуктивной энергии, но и ответствен-

ность за связанные с этим действия; таким образом, подража-

ние освобождает индивида от мучений, связанных с выбором,

и позволяет ему выступать просто в качестве творения группы,

сосуда социальных содержаний. Влечение к подражанию как

принцип характерно для той стадии развития, когда склонность

к целесообразной личной деятельности жива, но способность

обрести для нее или из нее индивидуальные содержания от-

сутствует. Дальнейшее продвижение состоит в том, что мысли,

действия и чувства кроме данного, прошлого, традиционного

определяет и будущее: человек телеологический - противо-

положный полюс человека подражающего. Таким образом, под-

ражание во всех явлениях, для которых оно является форми-

рующим фактором, соответствует одной из основных направ-

ленностей нашего существа, той, которая довольствуется вхож-

дением единичного во всеобщность, подчеркивает в измене*

нии постоянное. Напротив, там, где в пребывающем ищут изме-

нение, индивидуальную дифференциацию, выход из общего, под-

ражание выступает как принцип отрицающий и препятствующий.

И именно потому, что стремление оставаться внутри данного, де-

лать то же, что другие, и быть таким же, как другие, является не-

примиримым врагом той нашей направленности, которая хочет

продвигаться к новым, собственным формам жизни, и потому, что

каждый из этих принципов как таковой уходит в бесконечность,

жизнь общества являет собой арену борьбы, где спор идет за каж-

дую пядь, а общественные институты выступают как никогда дол-

го не сохраняющиеся примирения, в которых продолжающийся

антагонизм обеих сторон принял внешнюю форму согласия.

Этим описаны условия моды как постоянного явления в ис-

тории нашего рода. Она представляет собой подражание дан-

ному образцу и этим удовлетворяет потребности в социальной

опоре, приводит отдельного человека на колею, по которой

следуют все, дает всеобщее, превращающее поведение инди-

вида просто в пример. Однако она в такой же степени удовлет-

воряет потребность в различии, тенденцию к дифференциации,

к изменению, к выделению из общей массы. Это удается ей, с

одной стороны, благодаря смене содержаний, которая прида-

ет моде сегодняшнего дня индивидуальный отпечаток, отлича-

ющий ее от моды вчерашнего и завтрашнего дня: еще в боль-

шей степени это удается ей потому, что она всегда носит клас-

совый характер, и мода высшего сословия всегда отличается

от моды низшего, причем высшее сословие от нее сразу же

отказывается, как только она начинает проникать в низшую

сферу. Тем самым мода - не что иное, как одна из многих форм

жизни, посредством которых тенденция к социальному вырав-

ниванию соединяется с тенденцией к индивидуальному разли-

чию и изменению в единой деятельности. Если задать вопрос о

значении истории моды, которая до сих пор изучалась только

со стороны развития ее содержаний, для формы общественно-

го процесса, то ответом будет, - что она является историей

попыток все более совершенно приспособить умиротворение

этих двух противоположных тенденций к состоянию данной ин-

дивидуальной и общественной культуры. В эту основную сущ-

ность моды входят отдельные психологические черты, которые

мы в ней наблюдаем.

Она, как я уже сказал, - продукт разделения классов и вы-

ражает себя, подобно ряду других образований, прежде всего

как честь, двойная функция которой состоит в том, чтобы внут-

ренне соединить определенный круг и вместе с тем отделить

его от других. Подобно тому как рама картины характеризует

художественное произведение как единое, внутренне связан-

ное, как мир для себя, и вместе с тем обрывает все ее связи

вовне, с пространственным окружением, как единая энергия

подобных образований может быть выражена нами, только если

мы разложим ее на двойное воздействие вовнутрь и вовне, -

так и честь выводит свой характер, и прежде всего свои нрав-

ственные права, права, которые очень часто с точки зрения

находящихся вне данного класса ощущаются как не-право, -

из того, что отдельный человек представляет и сохраняет в

своей чести также честь своего социального круга, своего со-

словия. Поэтому мода означает, с одной стороны, присоедине-

ние к равным по положению, единство характеризуемого ею

круга и именно этим отъединение этой группы от ниже ее сто-

ящих, определение их как не принадлежащих к ней. Связывать

и разъединять - таковы две основные функции, которые здесь

неразрывно соединяются: одна из них, несмотря на то или имен-

но потому, что она является логической противоположностью

другой, служит условием ее осуществления. Пожалуй, ничто

убедительнее не доказывает, что мода является просто резуль-

татом социальных или формально психологических потребно-

стей, чем то, что с точки зрения объективных, эстетических или

иных факторов целесообразности невозможно обнаружить ни

малейшей причины для ее форм. Если в общем, например, наша

одежда по существу соответствует нашим потребностям, то в

форме, которую придает ей мода: следует ли носить широкие

или узкие юбки, взбитые или округлые прически, пестрые или

черные галстуки, нет и следа целесообразности. Модным под-

час становится столь уродливое и отвратительное, будто мода

хочет проявить свою власть именно в том, что мы готовы при-

нять по ее воле самое несуразное; именно случайность, с кото-

рой она предписывает то целесообразное, то бессмысленное,

то безразличное, свидетельствует о ее индифферентости к

объективным нормам жизни и указывает на другую ее мотива-

цию, а именно на типично социальную как единственно остаю-

щуюся вероятной. Эта абстрактность моды, основанная на ее

сущности и придающая модному в качестве известной <отчуж-

денности от реальности> известный эстетический оттенок час-

то в совершенно неэстетических областях, присутствует и в

истории. Нам известно, как в далекие времена каприз или осо-

бая потребность отдельных лиц создавали моду - средневе-

ковая обувь с длинным, узким носком возникла вследствие же-

лания знатного господина ввести форму обуви, скрывающую

нарост на его ноге, юбки на обручах - по желанию задающей

тон дамы скрыть свою беременность и т.д. В противополож-

ность такому происхождению моды по чисто личным мотивам,

мода в настоящем все больше связывается с объективным ха-

рактером трудовой деятельности в сфере хозяйства. Не толь-

ко где-нибудь возникает предмет, который затем становится

модой, но предметы специально создаются для того, чтобы

стать модой. В определенные периоды новая мода требуется

a priori", и тогда находятся изобретатели и предприятия, заня-

тые исключительно в этой сфере. Связь между абстрактнос-

тью вообще и объективной общественной организацией прояв-

ляется в безразличии моды как формы к каждому значению ее

к социально продуктивным хозяйственным образованиям. Тот

факт, что сверхиндивидуальность ее внутренней сущности ох-

ватывает и ее содержание, находит свое выражение в том, что

деятельность в области моды является оплачиваемой профес-

сией, занимающей на больших предприятиях <положение>,

которое настолько дифференцировалось от личности, как диф-

ференцируется объективная должность от занимающего ее

субъекта. Мода может, конечно, иногда получать объективно

обоснованные содержания, однако оказывать действие как мода

она может лишь тогда, когда ее независимость от всякой дру-

гой мотивации становится позитивно ощущаемой, подобно тому

как наши соответствующие долгу действия лишь тогда стано-

вятся вполне нравственными, когда нас обязывают к этому не

их внешнее содержание и цель, а только тот факт, что это долг.

Поэтому господство моды особенно невыносимо в тех облас-

тях, где значимость должны иметь лишь объективные реше-

ния; правда, религия, научные интересы, даже социализм и

индивидуализм были вопросом моды, но мотивы, по которым

солютной противоположности к полной необъективности в раз-

витии моды, а также к той эстетической привлекательности,

которую придает моде дистанция от содержательных значений

" Априорно, изначально (лат.)

вещей и которая в качестве момента подобных решений в пос-

ледней инстанции совершенно неприемлема и придает вещам

оттенок фривольности.

Общественные формы, одежда, эстетические суждения,

весь стиль человека находятся в постоянном изменении под

действием моды, но мода, т.е. новая мода, находит себе при-

менение лишь в высших сословиях. Как только ее начинают

перенимать низшие сословия, тем самым переходя поставлен-

ную высшими сословиями границу, прорывают единство их сим-

волизированной таким образом сопричастности друг другу,

высшие сословия сразу же отказываются от данной моды и

принимают новую, которая позволяет им вновь дифференци-

роваться от широких масс, и игра начинается вновь. Ведь низ-

шие сословия взирают и стремятся вверх, и это удается им бо-

лее всего в тех областях, где господствует мода, ибо они наи-

более доступны внешнему подражанию. Этот же процесс идет

между различными слоями высших сословий. Часто можно за-

метить, - чем ближе различные круги подходят друг к другу,

тем безумнее становится внизу стремление к подражанию, а

наверху бегство к новому; всепроникающее денежное хозяй-

ство заметно ускоряет этот процесс и делает его зримым, ибо

предметы моды, как внешняя сторона жизни, в первую очередь

доступны при наличии денег, поэтому в обладании ими легче

установить равенство с высшим слоем, чем в других областях,

требующих индивидуального, не покупаемого за деньги подтвер-

В какой степени этот момент различения - наряду с мо-

ментом подражания - составляет сущность моды, показыва-

ют ее проявления там, где в общественной структуре отсутству-

ют находящиеся друг над другом слои: тогда процесс, связан-

ный с модой, охватывает близко друг от друга расположенные

слои. О нескольких примитивных народах сообщают, что близ-

ко расположенные и живущие в совершенно одинаковых усло-

виях группы часто следуют совершенно различным модам, по-

средством которых каждая группа выражает свое единение

внутри и дифференциацию вовне. Вместе с тем мода охотно

привозится извне, и внутри данного круга ее ценят особенно

высоко, если она возникла не в нем; уже пророк Софония нео-

добрительно говорит о знатных, носящих одежду иноплемен-

ников. В самом деле, создается впечатление, что экзотическое

происхождение моды особенно способствует сплочению круга,

где она принята; именно то, что она приходит извне, создает ту

особую и значимую форму социализации, которая устанавли-

вается посредством общего отношения к находящемуся вовне

пункту. Иногда кажется, что социальные элементы, подобно

осям глаз, лучше всего сходятся в точке, не слишком близко

расположенной. Так, роль денег, следовательно, предмета наи-

большего общего интереса, у примитивных народов часто иг-

рают завезенные извне предметы; в ряде областей (на Соло-

моновых островах, в Ибо на Нигере) развилась своего рода

промышленность по изготовлению из раковин или других пред-

метов денежных знаков, которые затем курсируют не в месте их

изготовления, а в соседних областях, куда их экспортируют -

совершенно так же, как в Париже часто создаются вещи с тем,

чтобы они стали модой где-нибудь в другом месте. В самом

Париже мода отличается наибольшей напряженностью и при-

мирением ее дуалистических элементов; индивидуализм,

внимание к тому, что к лицу, играет там значительно большую

роль, чем в Германии: однако при этом известные широкие рам-

ки общего стиля актуальной моды строго сохраняются, вслед-

ствие чего отдельное явление никогда не выпадает из общего,

а может только подниматься над ним.

Там, где одна из обеих социальных тенденций, необходи-

мых для установления моды, - а именно, потребности в еди-

нении, с одной стороны, и в обособлении - с другой, отсут-

ствует, мода не будет установлена, ее царство кончится. По-

этому в низших сословиях мода редко бывает разнообразной

или специфичной, поэтому моды у примитивных народов зна-

чительно стабильнее наших. Опасность смешения и стирания

различий, которая заставляет классы культурных народов при-

бегать к дифференцированию в одежде, поведении, вкусах и

т.д., часто отсутствует в примитивных социальных структурах,

которые, с одной стороны, более близки коммунизму, с другой -

более твердо и решительно держатся за существующие разли-

чия. Именно посредством дифференциаций держатся вместе

части группы, заинтересованные в обособлении: походка, темп,

ритм жестов несомненно в значительной степени определяют-

ся одеждой, одинаково одетые люди ведут себя сравнительно

одинаково. В этом есть еще один момент. Человек, который

может и хочет следовать моде, часто надевает новую одежду.

Новая же одежда больше определяет нашу манеру поведения,

чем старая, которая в конце концов меняется в сторону наших

индивидуальных жестов, следует каждому из них и часто пере-

дает мельчайшие особенности наших иннерваций. То, что мы в

старой одежде чувствуем себя <уютнее>, чем в новой, означа-

ет только, что новая одежда заставляет нас принять закон ее

формы, который при длительной носке постепенно переходит

в закон наших движений. Поэтому новая одежда придает изве-

стную надиндивидуальную равномерность в поведении; преро-

гатива, которой одежда в зависимости от того, насколько она

нова, обладает над тем, кто ее носит, ведет к тому, что люди,

строго следующие моде, иногда кажутся относительно стандар-

тными. Для жизни Нового времени с ее индивидуалистическим

расщеплением этот унифицирующий момент моды особенно

значителен. У примитивных народов мода менее многообраз-

на, т.е. более стабильна, также и потому, что их потребность в

новых впечатлениях и формах жизни, оставляя полностью в

стороне социальное воздействие этой потребности, значитель-

но меньше. Изменение моды свидетельствует о некоторой ут-

рате нервами остроты раздражаемости; чем более нервна эпо-

ха, тем быстрее меняются ее моды, ибо потребность в измене-

нии раздражения - один из существенных компонентов моды,

тесно связанный с возбуждением нервной энергии. Уже это слу-

жит причиной того, что мода устанавливается в высших сосло-

виях. Что касается социальной обусловленности моды, то в

качестве примера ее цели соединения и обособления могут

служить два живущих по соседству примитивных народа. Каф-

ры обладают очень расчлененной социальной иерархией, и у

них мода, хотя одежда и украшения регулируются и ограничи-

ваются законами, достаточно быстро меняется; напротив, у

бушменов, у которых вообще еще нет классов, мода вообще

отсутствует, т.е. отсутствует интерес к изменению одежды и

украшений. Именно эти отрицательные причины иногда препят-

ствовали в высоких культурах образованию моды, и соверша-

лось это вполне сознательно. Так, во Флоренции около 1390 г.

в мужской одежде, по-видимому, вообще отсутствовала мода,

так как каждый старался одеваться особым образом. Здесь,

следовательно, отсутствует один момент, потребность в соеди-

нении, без которого моды быть не может. С другой стороны, у

венецианских нобилей, как сообщается, не было моды потому,

что все они по определенному закону должны были одеваться

в черное, чтобы их незначительное число не было замечено

массами. Здесь, таким образом, моды не было потому, что от-

сутствовал ее другой конститутивный момент, - высший слой

намеренно избегал отличия от низших слоев. Кроме этого направ-

ленного вовне негативного момента, одинаковость в одежде -

чем, очевидно, можно было символизировать внутреннюю де-

мократию этой аристократической корпорации: внутри нее так-

же не должна возникать мода, которая могла бы служить кор-

релятом для образования среди нобилей в какой-то степени

различных слоев. Траур, особенно у женщин, также относится

к тем явлениям в моде, которые имеют негативное значение.

Изоляция или отличие и соединение или равенство, правда,

имеют место и здесь. Символика черной одежды как бы выде-

ляет скорбящих из числа пестрой массы других людей, будто

они вследствие своей связи с умершим принадлежат в извест-

ной мере царству ушедших из жизни. Поскольку это по своей

идее для всех скорбящих одинаково, они в таком отъединении

от мира как бы полностью живых образуют идеальное сообще-

ство. Однако поскольку это объединение по своей природе не

социально - это только равенство, а не единство - то здесь

также отсутствует возможность моды. Социальный характер

моды подчеркивает то обстоятельство, что даже там, где в одеж-

де выражены ее моменты обособления и соединения, отсут-

ствие социального намерения в этом акте ведет к ее полной

противоположности, а именно, к принципиальной неизменнос-

ти траурного одеяния.

Сущность моды состоит в том, что ей следует всегда лишь

часть группы, группа же в целом находится только на пути к

ней. Как только мода полностью принята, т.е. как только то, что

первоначально делали только некоторые, теперь действитель-

но совершается всеми без исключения, что и произошло с не-

которыми элементами одежды и форм общения, это больше

не называют модой. Каждое дальнейшее распространение моды

ведет к ее концу, так как уничтожает различение. Тем самым

она относится к явлениям того типа, стремление которых на-

правлено на все большее распространение, все большую реа-

лизацию, - но достижение этой абсолютной цели привело бы

их к внутреннему противоречию и уничтожению. Так, цель нрав-

ственных стремлений состоит в святости и несовратимости,

тогда как подлинная заслуга нравственности состоит, вероят-

но, только в усилиях для достижения этой цели и в борьбе со

все еще ощущаемым соблазном; так, труд часто рассматрива-

ется лишь как средство достигнуть наслаждения длительным

покоем и отдыхом, однако при полном достижении этого пусто-

та и однообразие жизни уничтожают весь смысл движения к

этой цели: по поводу социализирующих тенденций обществен-

ного устройства часто говорят: они обладают ценностью, пока

они распространяются в индивидуалистическом по своему ха-

рактеру обществе, но при полном проведении требований со-

циализма привели бы к бессмыслице и разрушению. Общей

формулировке этого типа подчинена и мода. Ей с самого нача-

ла свойственно влечение к экспансии, будто ей каждый раз над-

лежит подчинить себе всю группу; однако как только это уда-

лось бы, она была бы уничтожена как мода вследствие возник-

новения логического противоречия ее сущности, ибо полное

распространение снимает в ней момент отъединения.

В том, что в современной культуре мода имеет огромное зна-

чение - проникая в до того чуждые ей области и беспрерывно

усиливая изменение там, где она уже укоренилась, есть лишь уси-

ление психологической черты времени. Наш внутренний ритм тре-

бует все более коротких периодов в смене впечатлений, или, дру-

гими словами, акцент раздражения все больше сдвигается с его

субстанциального центра к началу и концу. Это начинается с не-

значительных симптомов, например со все более распространя-

ющейся замены сигары папиросой, проявляется в жажде путеше-

ствий, которые делят год на множество коротких периодов с рез-

кой акцентировкой прощаний и возвращений. Специфически <не-

терпеливый> темп современной жизни свидетельствует не толь-

ко о жажде быстрой смены качественных содержаний, но и о силе

формальной привлекательности границы, начала и конца, прихо-

да и ухода. Короче говоря, посредством своей игры между тен-

денцией к полному распространению и уничтожению этим ее смыс-

ла, к которому приводит именно такое распространение, мода

обретает своеобразную привлекательность границы, привлека-

тельность одновременного начала и конца, привлекательность

новизны и вместе с тем преходящести. Ее проблемой не являет-

ся бытие и небытие, она есть одновременно бытие и небытие,

находится всегда на водоразделе между прошлым и будущим и,

пока она в расцвете, дает нам такое сильное чувство настоящего,

как немногие другие явления. Если в подъеме социального созна-

ния до того пункта, на который мода указывает, уже заключен за-

родыш ее смерти, ее предназначения к тому, что она будет изме-

нена, то эта преходящесть в целом не только не умаляет ее зна-

чения, а, напротив, придает ей новое очарование. Во всяком слу-

чае предмет, будучи назван <модным>, теряет свое значение толь-

ко в том случае, когда по другим объективным причинам хотят

сделать его отвратительным и дискредитировать; тогда мода ста-

новится ценностным понятием. Нечто новое и внезапно распрост-

ранившееся в жизненной практике не будет названо модой, если

оно вызывает веру в его длительное пребывание и фактическую

обоснованность; лишь тот назовет это модой, кто уверен в таком

же быстром исчезновении нового явления, каким было его появ-

ление. Поэтому одним из оснований господства моды в наши дни

в сознании людей является также то, что глубокие, прочные, не-

сомненные убеждения все больше теряют свою силу. Арена сию-

минутных, изменяющихся элементов жизни все расширяется. Раз-

рыв с прошлым, осуществить который культурное человечество

беспрерывно старается в течение более ста лет, все более свя-

зывает сознание с настоящим. Это акцентирование настоящего

есть одновременно, что очевидно, и акцентирование изменения,

и в той мере, в какой сословие является носителем данной куль-

турной тенденции, оно будет во всех областях, отнюдь не только

в манере одеваться, следовать моде.

Из того факта, что мода как таковая еще не могла получить

всеобщего распространения, отдельный человек извлекает

удовлетворение, полагая, что в нем она все еще представляет

собой нечто особенное и бросающееся в глаза, хотя вместе с

тем он внутренне ощущает не только общность с теми, кто де-

лает то же, что он, но и с теми, кто стремится к этому. Поэто-

му отношение к модному несомненно таит в себе благотворное

смешение одобрения и зависти. Модный человек вызывает за-

висть в качестве индивида и одобрение в качестве представи-

теля определенного типа. Однако и эта зависть имеет здесь

определенную окраску. Существует оттенок зависти, который